Мельница на Флоссе. Страница 2

– Дорогой мой! – сказала мистрис Теливер с кротким удивлением, – когда это я не возлюбила человека оттого, что у него была родинка на лице? Право, родинки-то мне еще нравятся; у моего брата, что умер, была родинка на лбу. Не могу припомнить, мистер Теливер, когда предлагали вы нанять извозчика с родинкою. Был у нас Джон Гибс, у него на лице не было родинки и я настаивала еще, чтоб вы наняли его и вы его наняли; и не умри он от воспаления – мы еще доктору Тернбулу заплатили за леченье – он бы и теперь возил вашу телегу. Разве была у него родинка, где и невидно, да как же мне это знать, мистер Теливер?

– Нет, нет Бесси, не про родинку я думал, что-то другое было у меня в голове… да все равно. Ах! трудное дело говорить. Я думаю теперь, как найти школу-то настоящую, куда отдать Тома, а то меня, пожалуй, подденут, как с академиею. С академиями не хочу иметь никакого дела; какая бы ни была эта школа, куда я отдам Тома, только это не будет академия, это будет место, где ребята занимаются чем-нибудь другим, кроме чищенья сапог и выкапыванья картофеля. Трудная необыкновенно штука выбрать школу.

Мистер Теливер остановился на минуту и заложил обе руки в карман своих панталон, как будто он надеялся найти в них какое-нибудь внушение. По-видимому, он не ошибся в расчете, потому что он тут же прибавил:

– Знаю, что мне делать, поговорю об этом с Райлэ; завтра он приедет для третейского решение о плотине.

– Что ж, мистер Теливер, я выдала простыни для лучшей постели. Касия взяла их повесить к огню. Это не лучшие простыни, но они достаточно хороши, чтоб спать на них кому вам угодно; а уж эти голландского полотна простыни, право, раскаиваюсь, что купила их; пригодятся они только, как нас выложат на стол. Умирайте хоть завтра, мистер Теливер, они выкатаны превосходно, совсем готовы и пахнут лавандой, так что любо в них лежать. Они в левом углу, в большом дубовом ларце с бельем, и никому не доверю я и вынуть-то их.

Произнося эту последнюю фразу, мистрис Теливер вынула из своего кармана блестящую связку ключей и выбрала один из них, потирая его между пальцами и смотря с кроткою улыбкою на огонь. Если б мистер Теливер был человек подозрительный, то он мог бы подумать, что она нарочно вынула ключ, как бы предчувствуя в своем воображении минуту, когда действительно понадобится достать лучшие голландские простыни для его окончательного успокоение. По счастью, он был не таков; его подозрение возбуждались только когда дело шло о его праве на силу воды; кроме того, он имел супружескую привычку не слушать слишком пристально, и, назвав Райлэ, он по-видимому был очень занят ощупываньем своих шерстяных чулок.

– Я думаю, я напал на дело, Бесси, – заметил он после короткого молчание: – Райлэ именно такой человек, который должен знать какую-нибудь школу; он учился сам и бывает во всяких местах и для третейского решения и для оценки и прочее. Завтра вечером, как дело покончим, у нас будет время потолковать. Знаете, я хочу из Тома сделать такого же человека, как Райлэ, который говорил бы как по писанному и знал бы бездну таких слов, что по себе ничего не значат: закон никак не ухватится за них; да и дело-то также узнал бы основательно.

– Пожалуй, – сказала мистрис Теливер: – я не прочь, чтоб мальчика воспитали, чтоб он и говорил порядочно, и знал все, и ходил откинув сипну назад и зачесал себе хохол. Только эти краснобаи из больших городов носят все почти манишки; истаскают до нитки жабо, да потом и закрывают его тряпичкой. Я знаю, Райлэ это делает. И потом, если Том переедет жит в Медпорт, у него, как и у Райлэ, будет дом с такою кухнею, что в ней повернуться нельзя и никогда не достанет он себе свежего яйца к завтраку, и спать-то будет в третьем или четвертом этаже – почем знать, и до смерти сгорит прежде, чем сойти-то вниз успеет.

– Нет, нет, – сказал мистер Теливер, – у меня и в голове не было, чтоб он переехал в Медпорт: я разумею, чтоб он открыл свою контору здесь, в Сент-Оггсе, возле нас, и жил бы дома. Но, продолжал мистер Теливер, после короткой паузы: – и чего я боюсь – с головою Тома не сделаешь ловкого парня. Сдается мне, что он плутоват. В вашу родню пошел он, Бесси.

– Да, что правда, то правда, – сказала мистрис Теливер, хватаясь только за последнее предложение без всякой связи: – и любит так солоно есть, совершенно как мой брат и мой отец.

– Жаль, однако ж, – сказал мистер Теливер: – что малец, а не девочка, пошел по матери. Вот чем худо перекрещивать породы: не рассчитаешь точно, что из этого выйдет. Девчонка вышла в меня; она вдвое острее Тома. Боюсь, слишком остра для женщины, продолжал мистер Теливер, сомнительно покачивая головою со стороны на сторону. – Беды нет, пока она мала; но чересчур острая женщина не лучше длиннохвостой овцы, ради остроты никто за нее дороже не даст.

– Да, беда еще, пока она и мала, мистер Теливер: – вся эта острота выходит только в шалостях. Ума не приложу, как сделать, чтоб она хоть два часа проносила чистый передник. И теперь вы меня надоумили, продолжала мистрис Теливер, вставая и подходя к окошку. – Не знаю, где она теперь, а ведь уж пора и чай пить. Так и думала: бродит себе взад и вперед у воды, как дикарка. Упадет она в нее когда-нибудь.

Мистрис Теливер сильно постучала в окно, поманила и покачала головою, повторив этот процесс несколько раз, прежде нежели она возвратилась к своему креслу.

– Говорите вы про остроту, мистер Теливер, – заметила она, садясь: – а я уверена, ребенок глуп во многом. Пошлю ее наверх за чем-нибудь – она забудет, зачем пошла, сядет на пол да и примется заплетать волосы и поет про себя, словно сумасшедшая, а я все время жду ее внизу. Слава Богу! в моей родне этого никогда не бывало. Да у нее темная кожа, как у мулатки. Это тоже не в мою родню. Не люблю роптать на Провидение, а тяжело, что у меня всего одна дочь, да и та уродилась полудурьей.

– Пустяки! – сказал мистер Теливер: – она прямая, черноглазая девчонка, какую только пожелать можно всякому. Не знаю, в чем она отстала от других детей, а читает не хуже самого священника.

– Волосы-то у нее не вьются, что я с ними ни делаю; и бесится она, если завью их в бумажки, и никак не принудишь ее смирно стоять, чтоб припечь их щипцами.

– Так обстричь ее, обстричь под гребенку, – сказал отец вспыльчиво.

– Как это вы только можете так говорить, мистер Теливер! Она девочка большая, ей пошел уже десятый год, и высока она, не по летам, нельзя обстричь ее волос. У ее двоюродной сестры, Люси, локоны кругом и каждый волосок на месте. Право, зависть берет, что у моей сестры Дин такой красивый ребенок; я уверена, Люси более пошла в меня, нежели мое собственное детище.

– Мого, Мого! – продолжала мать полуласковым, полураздраженным тоном, когда эта ошибка природы вошла в комнату: – сколько раз мне говорить вам, чтоб вы не подходили близко к воде? упадете в нее когда-нибудь да утоните, и станете потом жалеть, что не слушались матери.

Волосы Магги, когда она сняла свою шляпу, печально подтверждали обвинение ее матери. Мистрис Теливер, желая, чтоб у ее дочери была кудрявая головка, как у других детей, обстригала волосы слишком коротко спереди, так что их невозможно было заложить за уши; они обыкновенно стояли торчмя, когда их вынимали из папильоток, и Магги беспрестанно встряхивала головою, как шотландская пони, чтоб ее тяжелые, темные локоны не лезли в ее блестящие черные глаза.

– О! Боже мой, Боже мой! о чем это вы думаете Магги? бросили вашу шляпу здесь! Возьмите ее наверх… Вот умная девочка! да пригладьте ваши волосы, наденьте другой передник, да перемените башмаки, да придите назад, принимайтесь за ваше лоскутное одеяло, как барышня.

– Ах, мать! – сказала Магги с сердцем: – не хочу я работать над моим лоскутным одеялом.

– Как! не хотите работать одеяла для вашей тетки Глег?

– Это такая глупая работа, – сказала Магги, встряхивая свою гриву: – рвать кусок на лоскутки и потом сшивать их. И не хочу я ничего работать для моей тетки Глег: не люблю я ее.